Замор

ЗАМОР

Рассказ

 

– Эй, Рыжий, помирать-то будем, али как?

На драном полушубке, устилавшем просторную, век не белёную печь, дремлет крупный тигровой масти кот. Он чуть повёл ухом на голос хозяина, шевельнул длинными проволоками усов, но глаз не открыл, лодырь.

– Не боись, Рыжий, уж меня ты переживёшь, душа с тебя вон. В тебе, как ни крути, лет ещё на пять пороху. Переживёшь...

Покой в природе. Дремлет вековечная парма. Подвечерний оттепельный воздух будто вата – не пропускает к одинокой средь тайги избе даже шум машин с тракта. Мимо бежит ледянка – зимний лесовозный ус, который в начале зимы поливают для крепости водой. Тишину нарушает только дятел. Настырная птица, считай ползимы долбит мёртвое дерево где-то за упрятанной под лёд излучистой речкой Пельквой.

Покойно и в бобыльей избе старика Захария. Ничто не всколыхнет здесь паутинного застоя сумеречных углов. Гости к леснику наведываются редко, а сам он общества не ищет. Не беседлив старик. Разве что с Рыжим покалякает под настроение.

В больших валенцах, в собачьей душегрейке сидит старик Захарий на лавке у стола, придирчиво разглядывает чашу, которую вырезает из большого капа – каменной крепости берёзового нароста. Надо, чтобы стенки чаши одной толщины вышли.

Вздохнул старик, зажал кап в коленях и взялся за скривленный на манер дуги нож с костяной ручкой. Нож – огонь, а стружка идёт скупая, жиденькая. Больно уж неподатлив деревянный кулачище, волокна в нём тугими жгутами закручены. Да и руке тесно резать – внутри-то.

Сколько таких чаш сработал старик Захарий за долгие годы, сколько раздал их – счёту нет. Иной зайдёт в избу и первым делом эту деревянную посудину замечает. В руках вертит: хороша-то, красива-то, вон что мать-природа умеет! Вертит да вертит перед собой, и видно, что жалко гостю с такой диковиной расставаться.

– Возьми себе,– бросит старик.– Бери, бери. И деньги свои не суй, добра-то...

У него и сейчас пяток берёзовых посудин в кладовке наберётся. Травы-коренья да грибы сушёные в них держит.

Тишь в избе. Покой в природе.

– Ежели по кошачьим меркам, дак ты, Рыжий, вдвое старее меня будешь,– разговорился старик.– Однако переживёшь... А почему? Ну-к, душа с тебя?..– Старик Захарий оборотил к печи увечное своё лицо, осуждающе-поучающим голосом молвил:– Легко живёшь, вот почему. Живёшь, чтоб только жить, и ничего больше. Избаклушился – дале некуда. Или не согласный?

На этот попрёк кот открыл тусклый от старости глаз и скрипуче, вроде как обиженно, вякнул. Свесив с печи затёкшую лапу, он распустил и снова подобрал не ахти какие вострые когти. Поговори, мол, поговори, вот я тебя!..

Рыжему нравится слушать неторопливый, глуховатый говор хозяина, под который дремлется особенно сладко.

– Ну-ка вспомни, бесстыжая твоя морда, в каком ты веке последнюю мышь словил? Что, не помнишь? Ну, дак и я не помню.

Раньше он с котом мало говорил. Раньше он с собакой Найдой разговоры разговаривал. Ласковая была сука, привязчивая. Досталась она старику случайно и очень даже кстати. Потому как его Лыско к тому времени околел по причине крайней дряхлости.

Приезжали тут двое на новом “Москвиче” рябков пострелять. А с собакой, да ещё неучёной, разве ходят на рябчика? Его ведь надо деликатно высвистывать. А собака вспугивает, мешает. Шёл старик Захарий на дальние делянки, усмехался, глядя, как эти двое гнали от себя собаку. И палками гнали, и матюками. Один дуролом так ей палкой по боку звезданул, что, бедная, на весь лес ор подняла. Прогнали. Видать, она потом целый день по парме колесила.

К вечеру хватились охотнички, а собаки нету. От избы долго было слышно, как они кликали ее, свистели да палили в белый свет. Весь, поди, порох испукали. После плюнули да уехали. Что, дескать, за урон, коль в псине ни породы, ни стати – так, пустое приложение к ружью.

Дважды встречал её в лесу старик Захарий. Подзывал – не идёт. Косырится на него, не доверяет. Верно, дичать стала. На третий раз подошла. Осторожно, с оглядкой подходила, с плотно прижатыми ушами, с поджатым к животу хвостом. Голод подталкивал. Лесник вынул из сумки кусок хлеба, разломил и дал ей половину. Корявыми пальцами почесал за ухом кинутой псины.

– Не серчай на них, пустые они люди. Так, сухостой. Со мной пойдём, я не выдам.

Она и пошла.

Те охотники звали её непонятным словом – Бемоль. Захарий не захотел этой ихней клички, назвал по-своему – Найдой. Потому как найдена.

Поначалу Найда ничегошеньки не умела – и молода была, и хозяева прежние, видать, не учили. Но мало-помалу лесник натаскал её охотничьему делу, образовал как бы. Стала она и по утке, и по глухарю работать. Белку, куничку исправно лаяла. Лёгкий был у Найды характер, игрица великая. Шесть лет службу старику несла, он на неё не цыкнул, худого слова не сказал.

А почти год назад, когда в лесу последний снег сходил, Найды не стало. Горькое это несчастье – потерять собаку. Кто сам не знает, не поймёт.

Горько было ещё оттого, что старик Захарий хорошо помнил свои слова: со мной, мол, пойдём, не кину. А вышло, что кинул в лихой час.

В те первые тёплые деньки сердчишко схватывало. Никогда с ним такого не было. Отлёживается старик в избе, а на душе неспокойно: куда Найда запропастилась? Уж второй день на исходе.

По тайге она, правда, бегать любила – мышкует ли, заветные места ли проведывает, где зарыла чего-нибудь. Но такого ещё не случалось. Чуял Захарий беду.

Утром третьего дня не выдержал. Поднялся с топчана и побрёл искать. Идёт, холодный пот его прошибает, сердце немеет, как в тисках. А нашёл, так и сел на сырую землю и слезу по старым шрамам пустил.

– Ох, ошпиньтуй я,– шептал горестно,– объедок я медвежий. Проворонил собаку…

Попала верная его Найда в браконьерский капкан на радость скудно перезимовавшим волкам.

Старик вытряхнул на пол мелкую стружку из чаши, прислушался. Ча, ча, ча... Редкая капель шлёпает за окном в крупчатый снег...

– Вот, Рыжий, дождались – сосуля засопатила. Как ни крути, марток.

Зимний день таял, как леденец во рту.

Поднялся старик. Высокий, с отведённым чуть назад ломаным плечом, из-за чего кажется, что он собрался размахнуться для хорошего удара. Протерев ламповое стекло куском сношенной рубахи, обломал нагар с фитиля и поднес к нему спичку. Подвешенная над столом пятилинейка осветила немудрёную обстановку – печь, занимавшую треть избы, кухонный стол, лавку, два старых табурета. У дальней стены – топчан и огромный кованый сундук.

– Марток, марток – надевай двое порток,– бормотал старик, выбирая за печью прямослойное полешко, да чтоб посуше.– А нас с тобой, старых кочерыжек, и тулуп не греет.

Он с натугой опустился на одно колено и сточенным за долгий век охотничьим ножом стал колоть звонкую, смолистую лучину на растопку.

– Пора, пора, Рыжий. В отставку пора. Зря нынче кочевряжились, как соображаешь?

Осенью, с первым снегом заезжал к Захарию директор лесхоза. Потучнел, одряхлел за последние годы, одышкой обзавёлся. Они с Захарием одногодки, древние знакомцы. По молодости как бы даже приятельствовали.

Не надолго заезжал. Поговорили о разных лесных делах, о санитарных рубках, о небывало раннем ледоставе, из-за которого заморов не миновать на озёрах, а под конец директор без всяких переходов спросил: не пора ли ему, Захарню, замену искать? Как-никак давненько уж пенсионный срок идёт, на покой, вроде, пора.

У лесника старые шрамы на лице побагровели. Они всегда его выдавали. Выпалил со стариковской обидчивостью, словно загодя обдумал, как на этакое отвечать:

– Ежели, Пал Зосимыч, погож стал, дак на то закон имеется. С законом спорить не буду.

Грубо это у него вышло и неуважительно. Директор только белой своей головой покачал: дескать, обидчив ты стал, Захарий Пантелеймонович, слово тебе не скажи. С заменой, однако, напирать не стал. Какой тут закон, если участок Захария в двадцать три с лишним тысячи гектаров значится на хорошем счету? С этим пенсионером не всякий молодой сравняется. Да к тому же понимал директор, что большим лихом обернулось бы для старика увольнение. Ведь в жизни его бобыльей ничего доброго, кроме пармы, нет, лесным делом только и жив.

Всё так, всё так: погибель ему без тайги.

– Ты, Захарий Пантелеймонович, не гордись,– уже из машины проговорил директор.– Себя-то, поди, не обдуришь... да с таким сердцем.

– А что сердце?– снова вскинулся лесник.– Я, так не жалуюсь.

– Ладно. Трудно станет – не скрывай, не бери грех на душу. Да и на мою тоже…

Смольё занялось сразу. Загляделся старик на резвый огонь, думы у него тягучие пошли, распевные какие-то, будто стародавние коми песни, какие в деревне Номвэр певали.

...А ведь дальше, кажись, дурить себя некуда – зиму кое-как переколотился, а под весну вовсе занедужилось. Тяжко стало носить долговязое изломанное тело.

Два дня назад не чаял, как из леса выползти, думал, где-нибудь под ёлкой скрючит. В тот день задумка была: собирался завернуть на Эткаты – глухое озеро, что на восточной оконечности участка. Заморное оно, хоть и размеров немалых. Прорубей хотел надолбить, веток на них накидать, чтоб рыба хоть маленько вздохнула. Там и в нормальную-то зиму редко без мора обходится, а уж в нынешнюю, затяжную, и говорить нечего – не сдюжит рыба до вешней струи. Как на грех, лесовозы в тот день ходить перестали, и не попал старик на озеро. А то доехал бы до тридцатого квартала, а уж там по визирке на лыжах-лямпах как-нибудь да потихоньку.

Видно, никогда больше не выбраться на Эткаты – вконец извехотилось ретивое. Того гляди, провернётся в последний разок и станет намертво, как ржой изъеденное колесо. Нынче утром понял: сил осталось – всего ничего. Словно кто-то сжимает грудь огромным кулачищем, раздавить хочет. А кругом на десятки километров ни души...

В такие минуты страх и боль холодным потом выступают на лбу старика. Думал, за развлечением сердце забудется – берёзовый кулак взялся резать, до которого всё руки не доходили. Ан нет, не отпускает.

– Как ни крути, Рыжий, отработали мы своё, честь надо знать. Завтра с утра – в лесхоз. Пусть замену шлют, душа с них... не то участок без призора останется.

Беспонятливый кот и ухом не повёл, только вздохнул во сне коротко, по-кошачьи. Старика это даже обидело. Тут, понимаешь... а он...

– Чуешь, говорю что, бесстыжая твоя морда? В лесу, говорю, и без нас сухостоя хватает.

Лесхоз – одно, а надо ещё в школу к помощничкам заглянуть. Пусть они свой зелёный патруль на Эткаты направят. Малолетки – народ неизваженный, на подъём лёгкий. А Захарий о вездеходе для них сам похлопочет, директор не откажет.

Огонь – колдун. Завораживает он старика, поднимает из души самое затаённое. В такие минуты лесник каждой своей жилкой чувствует лад, царящий вокруг него.

Всё в мирозданье единой нитью связано, всё от всего зависит и ничего на свете – не зря. Дурак только думает, что он сам по себе. Хоть парму взять. Посушили дальнее клюквенное болото, и Таршора, считай, не стало – омелился ручей. А без него, как без вены кровяной, пятый год Эткаты хиреет, зимами задыхается – замор за замором. Не руби он там прорубей по весне, не миновать беды. А какое озеро было, какое озеро – рыбы невпробор!..

Или, опять же, сердце. Сработалось оно – и тем самым отворило дверь другим хворям. Налетели они волчьей стаей и рвут на части старикову душу. К оттепелям пуще прежнего ломит исковерканное плечо... Уж погладила его, молодого да лихого, лапа медвежья. Когтистая была лапа, тяжёлая, будто колода.

Сколько в кострах огней пропылало, сколько Пельква водицы унесла, а не забыть, не выветрить...

Сушила его в ту пору хохотушка и первая в Номвэре песельница Алевтина. Хотел Захарий любезной своей подруге шкуру медвежью под ноги постелить, как делалось по забытому уже номвэрскому обычаю. Старики сивобородые посмеивались над молодыми: “Куда уж им, нонешним, обряд наш блюсти, у их под носом склизко”.

Хотел бедовый парень Захарка и старикам доказать и Алевтину сразить. Но свиреп и ловок оказался хозяюшка. Спасибо собакам – отогнали, не то бы насмерть заломал. Но и единого удара хватило Захарию на остатнюю жизнь. Скособочило человека, левую руку наполовину иссушило. Двумя тупыми когтями лицо пропахало, да так, что непонятно, в чём глаз-то держится.

Помнится, на четвертый или пятый день пришла в райбольницу Алевтина. Глянула на него, любушка, и обомлела. А глядеть-то на что? На две дырки в бинтах – для глаза и рта. Сидела будто мышка, ни слезинки, ни словечка – один страх.

И не сказал ей Захарий, для какой надобности на медведя ходил. Может, жалости её побоялся, а может, шкура медвежья никак не ладилась к Алевтинину страху.

Малость посидела любезная подруга да стала откланиваться. В дверную ручку потной ладошкой вцепилась, тут он её чуть слышно окликнул:

– Аля... Не надо ко мне... к такому...

Ну, она и послушалась: не пришла больше.

Проклял Захарий “хозяина” – зачем оставил в живых? Тогда ещё, лежа закованным в жёсткий гипс, решил: если срастутся кости да жилы, найдёт дело в стороне от глаз людских.

Вот и сделался он лесником, и вышел из него нелюдим.

Парма стала его жизнью, его домом. Входя в лес, Захарий всякий раз переставал чувствовать своё увечье. Оно будто исчезало волшебным образом, и снова он становился здоровым и красивым. С годами казаться стало: лес его узнаёт, отличает от прочих людей. Потому что верит ему, без боязни раскрывается перед ним. Вот, мол, добрый человек Захарий Пантелеймонович, гляди, ничего от тебя не таю. Но и ты, лесник, тем же ответствуй, чтоб всё у нас полюбовно, чтоб по совести. Старик Захарий теперь уж не сомневался, что и характеры у них одинаковы – у леса и у него, и души сродни.

Что у леса душа есть, он понял давно, с малолетства. Где она, какая она – это он не умом, а сердцем знал. Оттого и сказать не умел. А может, если нынче понастырнее попытать про эту самую душу пармы, он ткнул бы огрубелым, негнущимся пальцем в ближайшую сосенку – тут, мол, она. Указал бы на травинку – и тут. На пичугу, мурашку – тут тоже. Не ясно? Тогда, мол, и толковать не о чем. Но никто его об этом не спрашивает...

Радовался старик и не умел спрятать свою радость, когда стала пустеть деревенька Номвэр. Люди перебирались поближе к магазинам, клубам, автобусам, грохоту, дыму и ещё бог знает к чему. Пятнадцать лет уж будет, как он остался один в таёжной глуши. Люди в шутку Яг-мортом его зовут, лесным человеком. Что ж, пусть Яг-морт, только грохот ему не по нутру.

Но как бы ни привык к одиночеству старик Захарий, а в последние годы всё же потянуло к людям. Старость… Иной раз до того хочется слово кому-нибудь молвить, что тоска-горюха заедать начинает. А беседчик у старика – только Рыжий.

Захарий принёс из кладовки пару мёрзлых, с осени потрошённых рябчиков, бросил в большой чугунок с водой и поставил на огонь. Учуяв дичь, Рыжий снова коротко вякнул. Долго примерялся, чтобы спрыгнуть с печи на лавку, и выразительно поглядывал на хозяина.

– Слезешь, пенсионер, не развалишься. Ишь, душа с тебя...

Рыжий спрыгнул. Теперь он будет сидеть на лавке до тех пор, покуда не сварится суп и старик не вывалит ему объедки.

Послышался далёкий шум машины. Надо думать, по раскисшей ледянке едут. И уж понятно, что не лесовоз, а скорее легковик.

– Чуешь, Рыжий? Не директор ли часом? А ну как сам с заменой решил?

Заволновался лесник, валенками по полу зашаркал – что делать, как встречать, не знает. Но тут озлился на себя: чего гоношиться, коль сам назавтра в отставку собрался?

Принёс из кладовки ещё пару рябчиков, опустил их в чугунок, две кружки воды добавил – дополна чтоб. Шофёр ведь с ним, а может, и третий кто. Поразмыслив, сел на лавку, снова принялся чашу резать, то и дело поглядывая в окно.

Машина побуксовала при съезде с ледянки и через минуту стала под самыми окнами. Это был “газик”. Но не директорский.

Распахнулись дверцы. Трое незнакомых дюжих ребят направились к крыльцу. У Захария отлегло от сердца – не замена, стало быть.

Поднявшись на лавке и круто выгнув спину, Рыжий настороженно смотрел на дверь. Она отворилась без стука, широко.

– Вечер добрый! Захарий Пантелеймонович?

– Он самый.

Голос у переднего напористый, громкий, даже как бы раскатистый. Рыжий от этого голоса прижался к лавке, нервно постукивая хвостом, и не спускал с вошедших недобрых жёлтых глаз.

Изба стала тесной, когда ввалились все трое – высокие, в просторных полушубках, унтах, в лохматых шапках. Который спрашивал, был в очках с тонкой железной оправой. Голова чуть не в потолок упирается.

“Старшой, небось,– отметил про себя старик.– Вроде начальника у них”.

– Добрые люди присоветовали заехать,– протирая запотевшие стёкла очков, всё так же громко объявил старшой.– Есть, говорят, хороший человек, приютит на ночь.

– Ночуйте, места хватит,– только и сказал Захарий.

К вошедшим он сидел как всегда боком, глядел искоса. Так хоть не всё обличье видать. От этой его привычки людям кажется, что он на всех смотрит с подозрением, косоглядом. Вот и сейчас заметил – тоже привычно заметил: в первую секунду во взглядах гостей что-то дрогнуло. Да уж не красавец...

– Проездом, али порыбалить?

– Да вот решили охотку потешить, окушков подёргать.

Двое остальных молча оглядывали избу.

– Окушков – это хорошо... Скидайте кожуха. Суп варится – с рябчиками.

– Ого! С рябчиками – это даже не ресторация. Ну, и у нас кой-чего к рябчикам найдётся.

Гости повесили полушубки на гвозди у дверей, остались в толстых свитерах. Один из парней – краснолицый, крепкий на вид, но какой-то варёный – по знаку очкастого вышел из избы. Остальные расселись на лавке, с которой опасливо соскочил Рыжий. Закурили. По избе поплыли лохмотья сизого дыма.

Второй парень – с фигурной бородкой, словно приклеенной – бросил на стол пачку сигарет.

– Закуривайте наших, отец.

– Я и молодым-то рот не поганил.

Парень смолчал. Потом кивнул на кап:

– Дельная штука. В музее такую видал. На продажу, отец?

– Сроду не торговал.

Разговор не вязался.

Старик сунул чашу под лавку, сел на табурет спиной к гостям и принялся чистить картошку.

– Из города, гляжу, будете?– спросил, не оборачиваясь.

– Из него.

– Это ж надо – полтораста километров за окушками!

– Охота, Захарий Пантелеймонович, пуще неволи,– нехотя ответил старшой.

Было что-то начальственное в том, как он держался, как говорил и оглядывал избу. А тот, что вышел, небось, шофёр.

– Охота – это так. А бензину, как ни крути, прорва уходит.

– Делов-то,– бросил парень с бородкой. Старик Захарий скосил на него свой единственный глаз. Сидит в шапке, привалившись к бревенчатой стене, и тонкой струйкой пускает дым в сторону Рыжего, который примостился на полу у печи.– Государство у нас нефтедобывающее, хватает бензину.

– Дак...– усмехнулся старик одной половиной лица,– кто хватает, тому точно хватает.

Гости сделали вид, что не поняли подковырки. Струйка-таки достала Рыжего. Тот не вытерпел, удалился под топчан, недовольно косясь на гостей.

– Значит, говорите, охота погнала.

– Она. Может, присоветуете нам хорошее озеро?

Вошёл краснолицый и плюхнул на лавку увесистый рюкзак. В нём стеклянно звякнуло.

– Осторожно, ты!– зыркнул на него очкастый.– Не кирпичи.

“Чёрт с ними,– с неожиданной досадой подумал старик, нарезая чищеную картошку.– Пусть пьют, смолят, я их на Эткаты пошлю. Хоть какая-то польза будет”.

Рюкзак раскрылся, гости оживились.

– Про Эткаты слыхали?– ссыпая в чугунок картошку, спросил лесник.

Гости многозначительно переглянулись.

– Краем уха,– вроде бы нехотя сказал парень с бородкой.– Говорят, заморное, тхло.

– Заморное, верно... Вам как лучше – крупу какую в суп, али с вермишелью?

– Без разницы, отец... Небось всю рыбу там поморило.

– Рыбы покуда хватает. И щука, и язь, и сорога крупная, а окунь, так за полкило. Даже лещ по ямам сидит.

– Ну, тогда чего и гадать, поедем на Эткаты,– сказал, как отрезал очкастый, раскупоривая бутылку.– Бумага есть – начертить?

– Зачем чертить, я понятно скажу.

Старик, однако, не спешил. Следом за картошкой бросил вермишель. Из рукава рубахи, подвешенного к стене, вынул увесистую луковицу, очистил ее, крупно покрошил на загрубелой ладони и пустил в кипяток. Покосился на парней. Ждут. Старшой не глядя, повелительным жестом придвинул к шофёру полпалки колбасы. Тот с готовностью взялся за нож.

– Потоньше, Леонид Данилыч?

Очкастый досадливо отмахнулся.

Старик чувствовал, что Эткаты чем-то их привлекает. Ладно ли будет, ежели рассказать, где это озеро? А ну как руки у них загребущие! Заморную рыбу легко брать...

– Только у нас с вами уговор будет.

– Нет проблем!– чересчур поспешно согласился старшой.

– И чтоб без обману,– покосился на него Захарий.

Старшой вдруг весело, даже плутовато подмигнул старику и перешёл на “ты”:

– Будь спокоен, в случае удачи, без рыбки мы тебя не оставим. Информация в наше время – товар, а за товар платить надо.

Дружки понимающе заулыбались.

Лесник нахмурился и повернулся к рыбакам лицом.

– Платить, как ни крути, надо. Вот озеру и заплатите.

– Не понял, Захарий Пантелеймоныч.

– А чего ж тут понимать? Под весну рыба в Эткаты задыхается, вот и сделайте доброе дело – нарубите прорубей. Мне уж туда не дойти, а вам, молодым...

– Фу ты!– усмехнулся очкастый.– О чём речь, Захарий Пантелеймоныч! Трудно нам, что ли?

– Да мы тебе их десяток нарубим!– подал хриплый свой голос краснолицый и хитровато поглядел на товарищей.

Парень с бородкой кинул в рот кругалик колбасы и деловито сказал:

– Одобряем и поддерживаем, отец. Только без карандаша тут не обойтись, не простое это дело.

– Не простое. А почему?

– Понятно, почему. Рубить-то надо не где попало, а в самых заморных местах, где тхло.

“Соображает”,– подумал старик.

– Есть там два худых места. Прорубишь, бывало, так она, бедная, чуть не на лёд лезет. Дышать ей нечем.

– Ну, я тебя прям зауважал, Захарий Пантелеймоныч,– по-свойски сказал очкастый.– Не о себе человек печется – о природе. Про тебя, Захарий Пантелеймоныч, в газетах рассказывать надо. Кстати, у меня журналюга знакомый есть, такие, знаешь, статейки крутые тискает!

Прозвучало это так ненатурально, что лесник не удержался и усмехнулся:

– Не гоношись, а то переплатишь.

Растолковал старик, как найти озеро. По делянке ехать ещё десяток километров – до сворота. Там старая разломанная берёза внаклон стоит, приметная. Молнией её чуть не до комля раскроило. В том месте надо встать на лыжи – и пять километров вправо по визирке. Она в самое озеро упирается. Старик и заморные места обрисовал на клочке газеты – тхло, как называли парни.

Уговорились на трех больших прорубях – по одной на брата.

– Веток, веток не забудьте. Да побольше.

– Ну, отец, по такому случаю и врезать не грех. Где у тебя кружки?

– Над тобой, на полке. Только без меня.

– Чего так? Не куришь, не пьёшь, капы не продаёшь. Не-ет, так не пойдёт.

– Сказал: не потребляю!

Краснолицый молчал, взглядом оглаживая бутылки. И глаза у него были такие, словно он промеж разговоров уже приложился разок-другой. Вдруг он как бы очнулся и брякнул:

– Дед, а может, с хреном пропустишь, а?

– Чего?!– повернулся к нему Захарий.

– Я говорю, хрен... закусь специальная, в баночках. В машине у меня есть, я мигом!

Он кинулся к двери. Пронзительно взвыл Рыжий, которому он наступил на лапу.

– У-у, гад, крутишься!– зашипел парень. Он поймал осуждающий взгляд старика и заулыбался.– Босиком, гад, ходит, гы-гы...

– Ну и пентюх!– хмыкнул парень с бородкой, когда шофёр вышел.– Где ты его откопал?

– В наследство достался,– нехотя ответил очкастый, разливая по кружкам.– От предшественника. Кадры, едри их...

Нет, не нравилась леснику эта компания. Эти вот двое на вид образованные, институты, небось, прошли, а видно, что деляги. От таких нахрапистых парма страдает.

“Хозяева,– невесело подумал Захарий.– Такие и в чужом доме хозяева”.

Себя он хозяином в лесу не считал. Был он работником, стражем – кем угодно, только не хозяином. Хозяин, по разумению старика, это кто приходит в лес, как в свою кладовую, у кого одна забота: хапнуть. Хоть что, только б с пустыми руками не уходить. А берёт-то он как, хозяин этот! Лосиха только отелилась – бьёт. Рябину или черемуху – под корень, чтоб удобнее обдирать. Гриб – с грибницей, клюкву обирает и тут же кочку затаптывает. Лет десять назад геологоразведчики чуть не половину озёр в районе взрывчаткой закидали. Помертвели озёра. Натыкался в лесу на тех поисковиков, спрашивал: что, ребята, ищете? Сокровища ищем, батя! Одни, значит, сокровища вытоптали, вытравили и за другими полезли.

“Такие они хозяева, душа с них...”

Затрещали на крепких зубах рябчики. Разговоры пошли хмельные да с матом-перематом. А накурено – хоть веслом гребись. Рыжий, когда лапу ему отдавили, на печь было метнулся. Но там ему от дыма невтерпёж стало – на пол слез, снова под топчан забился.

– Отец, мы, конечно, дико извиняемся,– начал плести парень с бородкой,– но и ты нас пойми. В городе – что?.. В городе, если чего и запросит душа, ни-мо-ги. За тобой – в десять глаз: это не тронь, туда не ступи. Понимаешь, это... довлеет. Морально, говорю, довлеет. Ну, как тебе объяснить, отец? Душа – голубая птица. А её – хоп!– в клетку. Только и чувствуешь себя человеком, когда на природу вырвешься. Тут притворяться не требуется, тут ты в естественном виде, каким мать родила.

– Мать-то тебя таким, что ли, родила?– спросил старик.

– Таким! Ей-ей, таким – естественным.

– Врёшь ты, парень,– покачал головой Захарий,– таким ты уж по своему хотению сделался.

– Отец!– пьяно скривился тот.– Ты вот сразу в бутылку...

– Ну-у, зафилософствовал! – перебил его очкастый. И тут же шофёру:– Хрену ещё тащи.

– Одну баночку купил, Леонид Данилыч.

– Ну, кадры...

– Отец, а денёк-то завтра будет! Какой, говоришь, окунь – за полкило? Ох, пофилософствуем! А, Данилыч?

– Его, как ни крути, поймать надо.

– Ты ж говорил, сам лезет!..

– ...А помнишь, в прошлом году в Донты шерстили! Сколько мы тогда гребанули из тхла?

– А потом какую возможность упустили, ты помнишь? А всё из-за этого!

Старшой шпынял краснорожего, словно тот у него в услужении.

– Говорю, не трепался я!– оправдывался шофёр.

– Ты давай молчи! Трепанул в гараже. Во, кадры у меня!

– Леонид Данилыч, да сдохнуть мне на месте!

– Иди и сдохни... Меня из-за этого трепла чуть за заднее место не взяли.

– Отец, может, хватит выпендриваться? Прими граммульку, а?..

Старик Захарий разбудил своих гостей в пять утра, как те наказывали. Окна чуть тронула предрассветная синь. Продрав заплывшие с похмелья глаза, окушатники быстро оделись.

– Вы, ребята, на озере поаккуратней, чтоб по совести было. Слышите? По совести чтоб.

– Не волнуйся, отец, проруби тебе обеспечим.

С тяжёлым чувством провожал лесник рыбаков. Не выдержал, накинул душегрейку и с непокрытой головой вышел следом.

Гости прямо под окном мочили колёса “газика”. Оттаявшее крыльцо не скрипнуло, и они Захария не заметили.

– Слышь, Данилыч, на совесть всё нажимал.

– Думаешь, допёр?

– Надо было меньше трепаться.

– Ладно, чёрт с ним, заводи. Следом не побежит.

Старик нарочно хлопнул дверью. Парни обернулись.

– Зря вышел, отец, простудишься.

– Сказать забыл,– торопливо заговорил старик.– Тут под боком курья есть большая. В курье, как ни крути, лучше брать будет, чем на Эткаты. И на лыжах идти не надо, прям на машине к берегу... По эту пору ляпка даже берёт.

– Нет, отец, это мы в другой раз.

– Не надо вам на Эткаты,– твердил Захарий.– Как я сразу-то не сообразил: морёная рыба разве станет брать?

Парни смотрели на лесника с подозрением. Старшой вдруг рявкнул на краснокожего:

– Чего чешешься? Заводи!.. Мы, Захарий Пантелеймоныч, переиначивать не любим, такой уж характер у нас дурной. Поедем хоть прорубей тебе нарубим, и то хорошо.

Заработал мотор. Пока он прогревался, рыбаки сидели в кабине, вяло перекидывались словами и больше не замечали лесника.

Задний номерной знак залеплен снегом. Старик спустился с крыльца, хотел обойти “газик”, чтобы посмотреть номер сзади. Но очкастый заметил этот маневр. Машина заполошно взревела, дернулась и задним ходом выкатила на ледянку.

Неспокойно на душе у лесника. Без цели шаркал валенками по избе, подолгу стоял у окна, прислушиваясь к лесу и к сердцу. Вчера снова надсадил его в сигаретном дыму. Взялся было резать кап, а стружка шла труднее прежнего. Бросил.

– Чего ты вылупился на меня, Рыжий? Чего, говорю, над душой стоишь, пенсионер? Должен я тебе, али не признаёшь?

Рыжий вякнул, подошёл к старику и провёл хвостом по коленке. Не серчай, мол.

“Хозяева, душа с них вон!– раздосадовано думал Захарий, направляя на оселке охотничий нож.– Хозяйничать поехали... Эх, ошпиньтуй ты, ошпиньтуй! Кому доверился!..”

Рыжий запрыгнул на лавку и ткнулся старику в руку.

– Чего тебе, старая кочерыжка? Порежешься, гляди. Лез бы на печь, тебя это дело не касаемо.

Вот ведь как получается. В парме всё ясно и понятно, к любой встрече готов. Хоть и медведушка повстречается, они с ним полюбовно разойдутся, никто в обиде не будет. Парма, она без хитрости. А с такими вот образованными не разойдёшься.

– Как ни крути, Рыжий,– вздохнул старик,– а с лесхозом ещё денёк погожу. Как соображаешь? Беда на Эткаты...

Сборы – дело привычное, сумка всегда наготове. Сало – в кладовке, хлеб – в берестяном коробе. Заткнул за пояс топорик, ружьишко за спину закинул, койбедь прихватил и – в путь-дорогу.

Если по ледянке, а потом по визирке, то до озера – километров пятнадцать, не меньше. Старик решил идти напрямки, через болото. Так вдвое короче. На пути, правда, зыбуны и прососы, но зимой они не страшны. Широкие лямпы, подбитые не стёртым ещё лосиным камусом, скользят ладно. Как-нибудь да с остановками...

Миновал Пелькву, прошёл мимо дятла. Стоящая всё же птица.

Пару раз отдыхал, но уже на втором километре слабость тошнотными волнами стала разливаться по телу. За болотом хворь вовсе одолела его, и огромная пятерня стала медленно сжиматься в груди. Вот-вот сожмётся в огромный кулак, и тогда всё...

Снова отдохнул. Потом пересёк беломошный бор, спустился в ложок. И тут его как током ударило: острая боль пронзила всё тело. Захарий глухо, протяжно застонал, прислонился спиной к берёзе и вялой, немеющей уже рукой смазал со лба холодный пот.

Недалеко от него к стволу сосны цвета калёной бронзы прилипла белка. Она смотрела на Захария чёрными ягодами глаз, и мордочка её казалась любопытной. Должно быть, гадала, что это за человек и стоит ли его бояться.

С еловой лапы глухо ухнула снежная шапка – не удержалась. Белка стрельнула вверх по стволу и пропала в густой хвое.

“Что, боязно тебе?– одними глазами улыбнулся Захарий, радуясь, что кулак стал помаленьку разжиматься.– И мне, если по правде...”

Долго дожидался он, когда пройдёт слабость. Белка привыкла к нему и взялась шелушить шишку.

Наконец старик пошёл, и шаги его были медленными, будто во сне. Такими же сонными стали мысли. Потому не пугало даже то, что возвращаться с озера будет куда труднее, что он вообще может оттуда не вернуться.

Шёл и привычно, почти не замечая этого, распутывал “письмена” на снегу. Вот рассыпано мелкое крошево рябины. Птицы наверху клевали да роняли. У них нет такой привычки – крохи со снега подбирать. А вон как под старой сосной шишками намусорено. Это не белка, сразу видно. И не клёст. Это дятел железным долотом своим поработал. Тут его наковальня – развилка, в которую он вставляет новую шишку. А там, под ёлкой, заяц место для лёжки утаптывал. Хорошо утоптал, надёжно, чтоб враз можно было оттолкнуться задними лапами, если чего. А полежать, как видно, не пришлось косому – спугнули. Ага, понятно, от кого стреканул: вон лиса мышковала, снег разворошила. Дальше она наткнулась на свежий заячий след, пошла сбоку, по направлению к лёжке...

Часам к двенадцати впереди, с откоса открылся простор. Эткаты. Озеро обнесено со всех сторон ровной гребёнкой леса. Сколько ни любуйся этой красотой, не наскучит.

За кустами ивняка, метрах в тридцати от берега, мелькнули три фигуры в чёрных полушубках. Словно кляксы на белоснежном поле озера. Захарий присмотрелся к этим кляксам, вытирая пот на лице и вдруг, оторопев, застыл.

– Ах, паразиты! – выдохнул.– Что делают!..

Во льду было вырублено огромное, метра четыре длиной, корыто, из которого торчал обрубок бревна. Двое сачками вычерпывали из этого корыта рыбу, вытряхивали на снег, а краснорожий проворно подхватывал её и кидал в мешок. Два других мешка, доверху набитых, лежали рядом, третий темнел ближе к противоположному берегу. Там зияло такое же корыто.

– Паразиты!– завопил Захарий срывающимся голосом и кинулся с откоса к браконьерам.– Грабители!

Те разом обернулись. Узнав лесника, очкастый шумно, с досадой выплюнул окурок и вполголоса выругался:

– Принесло, мать твою! В прорубь захотел, старый дурак.

– Что ж вы, паразиты...

Со стороны могло показаться, что человека достала пуля. Страшная боль перехватила дыхание. Подкашивались ноги. Старик изо всех сил старался не упасть. Медленно, будто в полусне, он потянул с плеча ружьё.

– Эй-эй, полегче, отец!

Очкастый в три прыжка подлетел к старику и выбил из рук ружьё. Крутнувшись в воздухе, оно зарылось в снег.

– Сматываемся!– гаркнул он парням. И старику:– Чего петушишься, Захарий Пантелеймоныч? Всё равно ведь замор, тхло.

– В душах у вас тхло... у грабителей,– сдавленно прохрипел тот.– Тхло вы...

– Слушай, не надо! Вот этого не надо!– скривился парень с бородкой.– Видишь мешки. Выбирай любой, раз застукал, мы не жлобы. И, знаешь, двигай отсюда по холодку, пока мы добрые.

Тем временем старшой вытащил из снега ружьё, ударом ножа перерезал ремень.

– А стрелять в хороших людей – дурная привычка, Захарий Пантелеймоныч,– говорил он, ловко разбирая ружьё.

Широко размахнувшись, швырнул стволы в густые заросли прибрежного ивняка. Приклад полетел в другую сторону и нырнул в снег возле темнеющих у самого леса коряг.

– Теперь покажи, как ты умеешь стрелять,– кинул он к ногам Захария цевьё.

Плохо видя перед собой и чуть не падая, лесник шагнул к проруби. В ней было оставлено тонкое ледяное дно, в одном месте пробитое бревном. В этом корыте плавала рыба.

– Ныряй, ныряй, там мелко, га-га...

Это тот, с бородкой.

– Дочерпать не дал, гад!– ругнулся краснорожий, стягивая бечевой горло до отказа набитого мешка.– Леонид Данилыч, я врежу ему, а?

– Он и так еле на ногах стоит – загнал себя, бедный.

– Что, отец, опоздать боялся, на разбор спешил?

Браконьеры быстро привязали мешки к сколоченным вместе запасным лыжам.

Лесник слышал об этом страшном способе браконьерства. Надеясь на спасение, задыхающаяся рыба собирается огромным косяком под тонким светлым льдом, и вдруг её выбрасывает фонтаном...

Небо опрокинулось. Ища рукой опору, Захарий сделал шаг назад и повалился в набухший от воды снег. Приподнявшись на шатком локте, увидел в зыбком тумане уплывающие фигуры.

– Слышь, упал! Как бы чего не вышло, а, мужики?

– Давай двигай! Пусть докажет.

– А чего это с ним?.. Может, с собой забрать? Хана ведь нам будет, если что!

– Давай, говорю, тащи, жалельщик хренов!..

Старик Захарий лежал в побуревшем снежном месиве, и ему казалось, что парма склонилась над ним в скорбном молчании. И ещё показалось, что Рыжий водит пушистым хвостом по его мертвеющей руке.

“Видишь, не обманул,– подумал старик Захарий, и больно ему сделалось за кота: как он теперь один?– Пережил ты меня, Рыжий”.

Превозмогая боль, он повернул голову к коту. И увидел под рукой умирающую рыбу...

________________