И был мне сон...
Рассказ
Аксинья проснулась на остывающей печи, продолжая улыбаться. Она перетекла сознанием из сна в розовую дымку раннего рассвета и опять в сон. В нем было так же розово и уютно, как в ее чистой избе в утреннем освещении. Боже мой, какие молодые и хмельные чувства, перепутав ее иссохшее и больное тело с чьим-то молодым и сильным, залетели в предутренние мгновенья в ее сиротливый дом! Давно она жила одна в этой все еще большой и крепкой избе. Да что там в избе, во всей деревне их осталось несколько товарок. В молодости они никогда не дружили между собой. Да и молодость у них у каждой была в разное время: у Аксиньи как раз накануне войны, а все ее нынешние подружки поспели в невесты после войны. Поспеть-то поспели, да их женихов на себе женила война.
Одна только Дарья вышла замуж за безногого инвалида, которого сама же и привезла из города на подводе с пустыми бидонами. Он сидел у чайной, когда она подъехала, чтобы купить лампасеек к чаю. Грязными руками безногий солдат скручивал самокрутку. Он хотел было прикурить, но в этот момент увидел Дарью и застыл с открытым ртом, глядя на нее с таким жарким и нескрываемым восторгом и восхищением, что она, и без того разгарчивая, запылала до слез. Ей почему-то страшно было проходить мимо него. Казалось, если он вдруг протянет руку и ...схватит ее, то ей не решиться оттолкнуть его от себя, как бродячего пса. Дарья долго колдовала вокруг подводы, зачем-то передвигала пустые бидоны, но потом решительным шагом направилась к крыльцу чайной, косолапя от смущения по уходящей из-под ног земле в разношенных кирзовых сапогах. Когда она поравнялась с калекой, тот вовсе даже и не поднял рук, а вдруг беспомощно и доверчиво, как-то по-собачьи, прижался лохматой головой к ее ноге и застыл от собственной смелости. Самого его, давно ничейного, охватило странное ощущение: вот оно, его счастье, вот он, его дом и его хозяин.
Дарья хотела было оттолкнуть его немытую голову от себя, но вместо того зачем-то схватила его на руки невесть откуда взявшейся силой и понесла к подводе.
Почему Аксинья вспомнила именно сейчас об этом? Ведь сон был вроде бы не о том. И все-таки о том...
Этот единственный послевоенный жених не обрадовал родителей невесты. Ох, как же выла мать Дарьи, когда та привезла зятька. Но ни слова не сказала своей красавице-дочке, помогла его внести в избу, сама его вымыла в корыте, а вечером пригласила баб, спроворили всем миром стол. Вот тогда Аксинья и достала свое свадебное платье, которое она сшила, но которое так и осталось ненадеванным, и отдала его невесте. Только за столом все рассмотрели умытого жениха Василия и красоту Дарьи-невесты. А он и на самом деле был красивым парнем, этот приемыш. Он был пьян без вина от неожиданного счастья, сидел и улыбался своими белоснежными зубами.
Какие они оба были красивые и чистые. Из-под стола не видно было пустых штанин. Кудрявый синеглазый жених, которого бил озноб счастья, сидел торжественно и прямо. Невеста нервно перебирала косу и постоянно поправляла на груди оборочки на розовом крепдешиновом платье Аксиньи. Она, словно во сне, брала рюмку с красным вином из калины, ставила на стол, забыв пригубить, и лишь иногда, справившись со смущением, взглядывала в синий огонь глаз Василия. Щеки ее, и без того пылающие, вспыхивали так, что Дарья почему-то испуганно прижимала руки к ним, чтобы чуточку пригасить пламя. А бабы пили вино, подшучивали над женихом и невестой, желали им кучу детей, чем доводили Дарью почти до обморочного смущения. Бабы-страдалицы умильно смотрели на эту пару и пели, и плакали об их судьбе-судьбинушке и о своих печалях-горестях неизбывных. Ах, каким огромным было счастье этих молодых и каким долгим: день, вечер, нооооочь и рассвет.
“Вот оно,– подумала Аксинья,– к чему это я приплела Дарьюшку, ах да... мне самой приснился сон”.
Аксинья улыбнулась, а потом стала серьезной, словно открылось ей что-то большое и главное, словно она вдруг проснулась окончательно, стряхнув и сон, и чужие воспоминанья о чужой, невесть зачем ее посетившей памяти.
Недолгим было счастье Дарьи и Василия не потому, что не удалась совместная жизнь, а потому, что догнала Василия ненасытная женихолюбивая сладострастная старуха-война. После рождения второго ребенка Дарья стала молодой вдовой. Осколок, о котором не подозревал даже сам Василий, осиротил их дом.
Аксинья затрясла головой, стараясь стряхнуть одолевающие ее воспоминания о нынешней задушевной подруге. Она точно так же хотела забыть и собственный розовый сон, который был так радостно хорош, что было за ним что-то пугающее. То, что она уже прочитала сердцем, но не хотела понять умом.
Аксинья привычно согрела воды, накормила кур, заговорила с коровой Зорькой, нежно обмыла ей теплой водой вымя. Зорька была такой ласковой и родной, что, если бы это не показалось смешным и нелепым ее товаркам, Аксинья держала бы ее в собственной избе. Она еще теленком привязчиво ходила за хозяйкой, стараясь лизнуть руку, ногу.
– Ну че молчишь? Сказала бы что-нибудь?– спросила Аксинья свою кормилицу.
Зорька замычала и повернула голову, чтобы увидеть хозяйку.
– Ишь, захлопала своими кареоками,– нежно проговорила Аксинья, погладив Зорьку по крутому боку. Уж такая досталась умница, что порой хозяйку оторопь брала. Некоторые бабы все как-то ухитрялись, чтобы корова хвостом не помешала, не натрусила бы сору какого, а эта приспосабливалась так, что при своей неповоротливости ни разу не причинила Аксинье неудобства.
– Как спалось?– опять уходя от воспоминаний о собственном сне, спросила Аксинья.
Кося огромным глазом, опять промычала Зорька и переступила своими крупными ногами так, чтобы Аксинье стало удобнее.
– Му-удре-еха ты моя,– передразнила корову Аксинья. А любимица ее, словно почуяв тревогу хозяйки, вздрагивала кожей и все косилась да тяжело вздыхала. Аксинья усмехнулась, поняв, что они по очереди вздыхают.
Потом Аксинья принесла молоко в дом, процедила, еще теплое налила в кружку, да так и застыла над ней, окунувшись в свой утренний сон. В этом сне она сидела перед окном, за которым стояла береза, но в то же время она была этой березой. Она чувствовала теплую нежность солнца, матово теплела берестой и трепетала листьями.
А возможно, она была молодостью в девичьем обличии, в обличии невесты. Эта Аксинья-Неаксинья чувствовала все, что должна была бы чувствовать она сама на собственной свадьбе, когда бы не забрала Петра война, что чувствовала Дарья, что переживала всякая невеста, стоящая над бездной для того, чтобы упасть туда и утонуть, но при этом всякая с надеждой взлететь. И Аксинья, та, во сне, полетела. Она летала странно, словно в танце, не касаясь земли ногами, в удивительном платье из зари и бирюзового неба парила над землей в сладостной истоме. А вокруг нее столько красивых юношеских лиц, видимо, это все, кто когда-либо глянул на нее с нежностью, по которым вздыхала она...
Как волновали ее их взгляды! Какое новое, незнакомое чувство вызывали в ней их трепетные руки! Она не ведала доселе ничего похожего. А цветы под ее ногами, которых она едва касалась босою ногой, наполняли ее такой нежностью, что воздух становился этой нежностью, запахи трав и цветов были этой нежностью. Но не было рядом с нею того, к которому ей так хотелось потянуться навстречу с отчаянной решимостью Дарьи. Как переливался этот удивительный вечер в ночь, которая на белом облаке опустилась к Аксинье в туманно-сиреневом платье. А разве это не она, Аксинья, была ею, ночью? Да это тоже была она. Где-то высоко-высоко послышался колокольный перезвон. Какой призывной была музыка эта, какой отчетливой, чистой, она вела ее к заветному пределу. Он ждал ее там, где музыка была всем, где жизнь была музыкой.
Аксинья с радостью, все быстрее и быстрее летела туда, откуда слышна была эта музыка, где она не видела, а, скорее угадывала манящий ее свет.
Дарья вывела Аксинью из раздумий-воспоминаний.
– Чегой-то ты замерла, как мышка, стучу к тебе, стучу,– она в недоумении остановилась перед Аксиньей, которая перебирала свой смертный узел.
– Да вот, приданое пересматриваю,– с виноватой улыбкой ответила ей Аксинья.
– А чего его пересматривать?– испуганно и нарочито строго проговорила Дарья.– Чего это ты удумала?..
– Ты присядь,– с успокоительной нежностью проговорила Аксинья,– не кипятись... Сон мне был.., пора мне... Да ты не пугайся и не плачь.– Аксинья сняла белый платок с головы и, как больному ребенку, стала терпеливо объяснять.– Ты не переживай, переезжай в мою избу, она крепче и теплее, свою продай, чтобы чуток откормиться, чтобы не голодала тут без меня, а Зорьку береги, люби ее, да разговаривай с ней. Знаешь, какая она у меня болтушка...
– Не хочу я тебя слушать, малахольная,– слабо оттолкнула Дарья руку подруги.– Твоя Зорька без тебя и дня не проживет, а я...– И еще больше залилась слезами.
Но Аксинья уже отрешилась от боли подруги.
– Знак мне был, пора мне к моему жениху, позвал он меня. Ни разу не звал, сколько я его видела, да только сегодня позвал, а я уже и хочу... Видать, уже поспела душа...– Она опомнилась, вспомнила про Дарью и с еще большей нежностью добавила,– да ведь мы с тобой давно уж собрались,– похлопала она по смертному узелку,– а кому-то надо пойти первой. Я ведь постарше, а тебе уж и не так страшно будет, мы с Василием твоим тебя там и встретим, товарочка ты моя любезная.
Они обнялись и заплакали, а где-то у самого горизонта затеплилась на светлом небе звезда-свеча.
