БЫЛО БАБЬЕ ЛЕТО...

АЛЕКСАНДР УЛЬЯНОВ БЫЛО БАБЬЕ ЛЕТО... Сойдя с трапа самолета, Иван не стал даже бродить по райцентру: так душа рвалась домой – в Кривой Ручей. Он забросил легкий рюкзак за спину и спустился к Эжве. У переправы будто его и ждали. Через минуту-другую паром уже скользил по реке, неловко развернувшись боком. К крутому берегу он подошел словно нехотя, канаты цепко прижали его к бревенчатому причалу. Толпа с шумом хлынула на песчаную дорогу и пестро закачалась по направлению к селу, расположенному на крутом берегу. Иван пошел дальше, правее, где уже убранные поля упирались в тугую грудь золотистой пармы. За спиной Иван услышал натужный гул грузовой машины. Он, не оглядываясь, сошел с дороги на разбитую гусеничными тракторами обочину. Машина фыркала и тяжело стонала на крутом подъеме, долго и трудно брала очередную высоту. Когда грузовик обогнал Ивана, он заметил в кузове какие-то мешки, видимо с мукой, а может с отрубями. Словно задохнувшись, грузовичок остановился, из кабинки вы-глянул плотный мужчина средних лет, с плоским, как весло, и добрым лицом. – До Кривого Ручья? – крикнул он Ивану. Тот утвердительно кивнул головой. – Залазь в кузов, тут у меня женщина, – объяснил шофер. – Спасибо, езжай! – махнул рукой Иван. – Я как-нибудь пешком, ноги размять хочу. – Ну как знаешь, – шофер остался недовольный отказом. – Шагай, коль тебе надо, – буркнул он и хлопнул дверью кабины. Машина чихнула черной гарью, дернулась с места и тоже с каким-то недовольным видом исчезла за поворотом. «Еще и ворчит», – усмехнулся про себя Иван. Что ему оставшийся десяток километров, когда он этими ногами полсвета обошел. Даже если бы кабина была пустая, он бы не сел в машину, так что зря ты, друг, обиделся. Идет Иван, улыбается, дышит полной грудью осенним, настоянным на травах воздухом. Легко у него на сердце и радо-стно, как будто он только что вышел после бани и поднимается на крыльцо родного дома. Долгих шесть лет не был Иван в родных краях. Уехал сдуру сча-стья искать на чужой стороне и промотался целых шесть лет. В молодости всякое бывает: думаешь, что чем дальше уедешь, тем толще масло на хлеб намажешь да денег в чулок побольше положишь, а то и мешками на плотах привезешь. И кто его тогда надоумил уехать, черт его знает! Шесть лет пробродил на стороне, а как будто целый век не был в родных краях. Сейчас возвращается – денег не везет не то что мешок, карманы-то и те пустые. Вот тебе и хлеб с маслом... Давно понял Иван – все нужно своим горбом добывать. Не раз прижимала его жизнь своими жесткими и порой неласковыми руками. Прижмет, подержит и отпустит. Опять прижмет, поиграет и отпустит. Устал Иван от таких нелегких игр. Не могла забыть его душа родную сторону: Вычегду-реку, парму, которая простирается до самого горизонта. Не забыла душа, не остыла. С самолета как сошел, готов был упасть на родную землю, обнять ее, прощения просить. Слезы на глаза наворачивались. Расскажи сейчас кому-нибудь, что от счастья плакал, – не поверят, а то и засмеют. Но кто бродил по чужой стороне, кого помяла жизнь в своих грубых руках, кто хлебнул лиха вдалеке от родины, тот поймет Ивана. Тот знает, как захватывает дух при приближении к родному дому. Была бы дорога в родное село из города, он пешком бы потопал. Была бы шуга на реке, он бы ползком, как собака, полз через Вычегду до родной деревни. Иван взглянул вправо, на реку, представил себя ползущим и за-смеялся. Прибавил шаг, вслушиваясь в замирающий гул грузовика. Убранные поля уже остались позади, и осенний лес принял в свои объятия счастливого путника. Стоял благодатный сентябрь. Голубое небо, не слишком привычное для этих северных мест, сегодня бездонно. Забредет на него как бы случайно белое облачко, а через минуту-другую потеряется. Осеннее ласковое солнце нехотя клонится к западу, оставляя тепло земле, полям, лесам. Воздух чистый и светлый, из тайги слабый ветерок доносит запахи сухих трав, грибов, ягод. В густых зарослях ивы журчат лесные ручьи. Возле них уже прохладно. Звенит ручей, поет одному ему известную лесную песню, как бы приглашает путников – попейте моей вкусной холодной воды. Спокойно и величественно стоят деревья в своей прекрасной осенней красе. Красными угольками горит рябина, шелестит пожелтевшими листьями березка, пламенеет осина. Радуются они последнему солнцу, радуются своей зрелой красоте. Примечает Иван, что много шишек в этом году на лапках елей. Значит, много будет в лесу зверей и птиц, не подадутся они в теплые да чужие края. Торжествует парма, а Ивану кажется, что она ради него такая величественная и красивая, его так встречает. Бабье лето отдыхает на Севере, отдыхает тайга, голубое небо, остывающее солнце. Отдыхает душой и Иван. Полной грудью вдыхает в себя запах тайги, даже голова кружится. Идет Иван по лесной дороге, и чем дальше, тем быстрее шаг. Идет, а в голове странные мысли вертятся. Короткая все-таки человеческая жизнь, думает Иван, вот как это бабье лето. Появится человек на белом свете, не успеет понять, что к чему, а уже конец. Блеснет, как эта золотая осень, а дальше, глядишь, зима подступает и твоя жизнь, Богом данная, уже кончилась. «Тьфу ты», – сказал про себя Иван. И что прицепилась мысль такая невеселая. Ему радоваться надо – домой идет. Отгоняет эту мысль, а она отлетит, покрутится недолго где-то на задворках сознания и опять томит душу. Да, думает Иван, гони не гони, а идет жизнь. Тридцать ему исполнилось, много кажется, а ума так и не нажил. Ни жены, ни детей, ни дома, ни гнезда и в кармане, вдобавок ко всем бедам, пусто. В рюкзаке только одежда да гостинцы лежат. Матери – кофту теплую везет, сестре – сапоги на рынке по случаю купил. Импортные, красивые. Вот только впору ли будут. В общем, мелочи всякие... Видать, не сумел он свою дорогу в жизни найти, твердо на нее ступить. Бросался из стороны в сторону, никакой работой не гнушался. Даже на строительстве БАМа себя попробовал, да не прикипел к нему. После еще бродил по стране, разных людей встречал. Увольнялся с работы, устраивался, опять увольнялся, бывало, и жил где попало. Ни-где не прижился, нигде свое гнездо не свил. Не зря его мать говорила: своя земля – мать, а чужая – тетка... Недаром и подался он после столь длинного скитания в родные края. Когда уже все перепробовал и окончательно понял, что ничего у него не получается, не везет ему, решил вернуться. И сразу легко так стало на душе, будто камень свалился. Километра три шел он быстро, упругим шагом, даже жарко стало, пот прошиб, хоть рубашку выжимай. Пришлось убавить шаг, а потом и вовсе подумал: а что себя мучить, гнать до седьмого пота – дома ведь, считай, радоваться надо, наслаждаться. Свернул с лесной дороги в березовую рощицу, сел на лужайку. Рука привычно скользнула в карман за сигаретой, но тут же замерла. Так чисто, так светло и свежо было вокруг, что даже курить не хотелось. Пахло брусничными ли-стьями. Иван прилег, прижался к земле, благо его здесь никто не видел, закрыл глаза, и словно время остановилось. Никто его не тревожил, и он, казалось, слышал мягкие шаги бабьего лета. Ветерок вновь принес запахи сухого сена. Как знаком и дорог был Ивану этот запах. И сам не поймет: то ли наяву, то ли снится. Идут они к озеру сено косить – Иван, сестра Оля и мать. Отца уже тогда не было в живых, рано он умер после тяжелой болезни. Поэтому Ивану как мужчине доверено идти впереди. Шагает Иван на косьбу, крепко держит косы-горбуши, завернутые в старенькие платки. А сон так и баюкает мальчишку, глаза сами закрываются, будто на лодке плывет, так и качает его из стороны в сторону. Полежать бы возле изгороди в зеленой траве, ну хоть одну минутку. Вздыхает тяжело Иван, ежится от утренней прохлады. Сзади Оля идет хихикает: – Не спи на ходу, шагай быстрей, мужичок! Сон ночью досмотришь! Иван прибавляет шаг, чтобы отцепиться от сестриных насмешек. А тут и мать включается: – Шагай-шагай, сынок, а то роса упадет, косить тяжело будет, мужичок ты наш бедненький! И смеются обе на весь лес. Им шутки, а Иван сердится. Все дальше убегает он от матери с сестрой, а на повороте вдруг стремительно прыгает в заросли, прячется за деревьями. Идут мать с Олей, о чем-то разговаривают, про Ивана-то и забудут, а он внезапно подкрадется сзади, как прыгнет из кустов да крикнет, а то и заревет как медведь. Мать с сестрой от неожиданности да с перепугу присядут к земле, замечутся, не знают, в какую сторону бежать. А Иван, знай, хохочет – -отом-стил так отомстил. Оля кинется на брата, хочет за волосы схватить разбойника, а он как сиганет по дороге – только пятки мелькают да косы-горбуши по спине молотят. Целый день косили у озера. Иван один покос заканчивает, мать уже другой начинает. Оля вроде и девчонка, а тоже не отстает, без передыху влево-вправо машет. Посмотрит на брата, усмехается, скосит глаза понимающе на мать – мал еще наш мужичок, отстает. Разозлится Иван, плюнет на ладони и догоняет сестру. – Шик-шик-шик! – звенят косы. Иван чувствует, как задубели руки, онемели плечи, наконец, коса-горбуша сама падает на землю. Выпрямиться хочет мальчишка, да не может. Такое ощущение, что по спине врезали чем-то тяжелым и тупым. «Откуда у матери с сестрой только силы берутся», – думает Иван с удивлением. Еще и болтать умудряются! Но устанут и мать с сестренкой, присядут отдохнуть, мать подойдет к Ивану, глянет, сколько он накосил. И вместо того чтобы ругать, похвалит еще – смотри, мол, Оля, вон сколько наш Ванюшка накосил, скоро нас догонять будет. Перекусят они наскоро, наточит мать Иванову косу, и опять втроем затылок в затылок шагают они по разнотравью среди комарья и оводов. – Шарс-шарс-шарс, – говорят между собой острые косы. Мокнет от пота у Ивана рубашка, снять бы, да насмерть заест комарье. Ссыхаются губы от жажды, темнеет в глазах. Но Иван бросит взгляд на мать и сестру, подивится их выносливости и дальше продолжает косьбу. Разве можно в такой жаркий день бездельничать, когда дома ждет еще одна живая душа – корова Луна, кормилица всей семьи. Возвращаются домой поздно вечером, идут тихо, не спеша. У Ивана пальцы рук еле разгибаются, на ладонях волдыри выскочили. – Устал, сыночек? – спросит мать. Обнимет Ивана за плечи, прижмет к себе – у того будто и усталости не бывало. – Не устал, – упрямо мотает он головой. – По мне так еще хоть десять покосов пройду. Насчет десяти покосов – это он слишком хватил. И сестра, и мать видят, что он еле ноги тащит. Перемигиваются только, чтобы Ваню не обидеть. А он и не обижается, сам над собой смеется вместе с се---с-т-рой и матерью. Смеются они втроем добрым, хорошим смехом, от которого бодростью наливается тело, успокаивается душа. Тихо, казалось, было во всем мире. Иван очнулся от воспоминаний, открыл глаза. Ни матери, ни сестры нет, сидит он на лужайке, отдыхает, шепчутся над головой золотистые березки. А перед ним дорога, тракторами разбитая. В одну сторону пойдешь – в райцентр попадешь, вниз пойдешь – в Кривой Ручей упрешься, значит, в Иванову деревню. А после Кривого Ручья – ничего нет, в смысле дороги нет. Одна парма без конца и без края. Там дальше одна жуть. Зоны там, лагеря. Лес зеки валят... Встал Иван, отряхнулся. Хватит валяться, немного осталось до родного села. Хоть и не сообщил он о том, что едет домой, но успеют до ночи еще баню затопить. Ох и попарится он с веничком от всей души! А после бани выйдет на улицу, сядет возле дома и прислушается к деревенской жизни. Где-то корова мычит, колокольчик звенит, где-то собака залаяла, ребятишки не набегаются никак, матери их не докричатся. Дома, одним словом. Отдохнул Иван на лужайке, сил прибавилось, быстрее дальше зашагал. Лесная дорога неровная: то песок, то лужи да грязь, то галька, то листья шуршат под ногами. Идет Иван по лесной дороге. Среднего роста, широкий в плечах, темноволосый. Взгляд крупных глаз внимательный и сердечный. Правду говорят, что по глазам можно узнать человека. Если вглядеться сейчас в его глаза, несложно угадать: возвращается блудный сын домой, одинокий путник, так и не нашедший счастья в чужих краях. Сосновый бор стал редеть, цветастые осинки вперемежку с березками повели вниз. Еще одна скалистая горка, отметил про себя Иван, а оттуда до Кривого Ручья рукой подать. Дорога, искалеченная тракторами, повернула влево, и за кронами высоких елей показалось Длинное болото. Почему Длинное? А кто его знает. Мать еще в детстве Ивану рас-сказывала, что этому болоту конца-края не видать. На нем всей деревней клюкву собирали. Одним концом Длинное болото упирается в дорогу, по которой возвращается домой Иван, а другого конца и не видать. Вот потому и Длинное. Люди издавна ходили через край болота, не сворачивая. Места здесь вообще-то опасные, болотистые, идешь – качаешься. Но человек, как известно, существо упорное. Натаскали люди бревен, сделали твердый настил через край болота, да и ездят себе и ходят. Ивану кажется, что каждое бревнышко знакомо, хотя и не было его долго дома. Прошел он по настилу, поднялся на горку, и опять его сосны окружили. Бабье лето чувствовалось во всем: в настоянном на травах лесном воздухе, в золотистом наряде деревьев, в паутине, медленно плывущей на закате солнца. Вздохнул Иван полной грудью, хотел улыбнуться всему окружающему, но вдруг какое-то неясное тревожное чувство охватило его. Он бессознательно оглянулся и увидел людей. Он так и не понял, что было сначала – то ли он увидел их, то ли почувствовал опасность. «Тьфу-тьфу», – усмехнулся Иван про себя. Так его мать делала, когда хотела отогнать какую-либо беду, и он на пороге отчего дома вспомнил это. Грибы, наверное, собирают наши, деревенские, предположил он, отгоняя тревогу. Вроде не из робкого десятка, а забеспокоился. «Трусишь, парень», – постыдил Иван сам себя. С чего бы это? Жизнь всякие ситуации подстраивала, и ничего, выходил с честью, а тут и вовсе нечего бояться – ведь считай, что уже дома. Иван опять усмехнулся и решительно двинулся вперед. При приближении Ивану стало ясно, что его тревога небезосновательна. Двое мужчин стояли у высокой сосны и, переговариваясь, смотрели в его сторону. Ни корзин, ни ружей за спинами – значит, не грибники, не охотники. Темные лошадки... Иван чуть сбавил шаг, перекинул рюкзак с одного плеча на другой, внутренне приготовился, хотя не верилось во что-либо плохое почти на пороге родного дома. А впрочем... Парма есть парма. С ней шутки плохи. Особенно в этих краях. С детства помнит Иван, как людей пугали беглыми заключенными. И не напрасно. Здесь, на Севере, всяких людей полно, не исключение и беглые зеки. Особенно крутились они возле Кривого Ручья летом и осенью. Лагерь находился в полусотне километров от деревни, там уже не один год заключенные лес валили. Нет-нет, да удерут, хотя и колючая проволока повсюду. А куда бежать без паспорта, одежды и денег! Вот и шарят по округе. Однажды, лет семь назад, двое прибегали в соседний лесной поселок за водкой, мол, в карты проиграли. Дорвались до спиртного, несколько дней пьянствовали со здешними мужиками-лесниками. Пили – веселились, проснулись – прослезились: ни денег, ни водки. Со слезами на глазах, чуть ли не на коленях выпрашивали они водку по поселку. Назад пути нам нет, говорили, все равно жизни лишат. Сжалились мужики над ними, загрузили спиртным. Весть о беглых быстро распространилась по деревне. Их фото вывешивали возле сельповского магазина, откуда-то появлялись солдаты в Кривом Ручье. Всех поднимали на ноги на поиски беглых. В такие дни деревенские запирались на все запоры. Женщин и девчонок в лес плетью не загонишь, хотя и грибная пора. Крутятся рядом, а зайти боятся. Был и такой случай. Как-то осенью пошел в тайгу Ласей Миш. Как ушел, так до сих пор и ходит где-то. Искали всей деревней, да ничего не нашли – ни корзины, ни костей. Как сквозь землю провалился. А охотник смелый был, ловкий. Не из тех, которые из пармы не возвращаются. За свой короткий век не одного медведя свалил, всю парму вдоль и поперек исходил, и охотничьих избушек у него было несколько. Туда, говорят, в сторону лагеря, ушел, силки на рябчика ставить. Прошло несколько дней, и беглых начали искать. Может, двуногих медведей Ласей Миш встретил, кто его знает. Совсем близко от Ивана странные путники. Один, высокий, черный, в фуфайке, без шапки, молча стоит на повороте дороги, будто любуется осенним лесом. Второй крутится вокруг, курит, посматривает на Ивана и вполголоса бросает фразы своему напарнику. Маленький, верткий, неприятный какой-то. Разные люди, а что-то неуловимое делает их похожими. Иван незаметно скосил глаза влево. Точно, вот и третий появился, сзади, за его спиной. Этого и следовало ожидать. Грош цена была бы Ивану, если бы он не почувствовал третьего. Недаром же столько лет по свету шлялся. С такой расстановкой сил он хорошо знаком. Ивану стало даже как-то не вовремя весело. Даже хмыкнул не таясь. Вот тебе ирония судьбы, или с легким паром! Неужели судьба столько лет берегла его от напастей, чтобы у родного дома достать? Зачем? С жизнью распрощаться он мог более достойно. На людях, говорят, и смерть красна. На БАМе, например, он едва ушел от нее. Но ушел ведь! А тут от бродяг каких-то! «А сам-то ты кто!» – подумалось Ивану о себе в третьем лице. До незнакомцев осталось шагов десять. Тот, что помоложе, вертлявый, шагнул Ивану навстречу. Небритый, папиросой дымит, желваками играет. На публику, дядя, работаешь?! – Куды путь держим? – небрежно спросил вертлявый, презрительно скользнув по Ивану, и лишь доли секунды его взгляд задержался на рюкзаке, что тут же отметил Иван. – В Кривой Ручей иду, – как-то уж очень по-домашнему ответил Иван. Драться ему не хотелось, тем более одному против троих, да еще обозленных зеков. – Сто лет дома не был. Решил мать навестить, сестренку... – Сейчас откуда? – резко спросил второй, высокий. – С БАМа, – коротко ответил Иван. И в эту же секунду понял, что совершил непростительную ошибку. – С БАМа – это хорошо, – засмеялся вертлявый. – С БАМа – это очень хорошо, – процедил высокий, насмешливо глядя мимо Ивана на третьего. – Коли так, разговор у нас с тобой должен состояться, – хмыкнул вертлявый и уверенно схватился за ремни Иванова рюкзака. Иван увидел, как враждебно-торжествующе блеснули глаза высокого. «Где БАМ – там и деньги», – мелькнуло в голове у Ивана. – Ошиблись вы, ребята! – весело крикнул он и, чуть развернувшись, ухнул тяжелым кулаком вертлявого. Тот не ожидал такого продолжения разговора, да и ослабел, наверное, в неволе, сразу рухнул на дорогу. – Вы ошиблись, ребята, – громко повторил Иван и уклонился от удара высокого. И тут же ребром ладони резко, наотмашь саданул высокого по шее. Тот упал как подрубленный. А третьего Иван проморгал. Доли секунды не хватило, чтобы обезопасить себя и прикрыть спину – самое уязвимое место у человека. Острая боль пронзила Ивана. В душе он был поэт. Эта фраза, как ни странно, мелькнула в его сознании. И было такое впечатление, что эта боль не его боль, а чья-то чужая и он просто сочувствует тому бедолаге, которому воткнули финку в бок. «Потерпи, дружище, потерпи», – уговаривал того несчастного Иван, медленно поворачиваясь вокруг своей, точнее, его боли. Третий, видимо, был новичок в таких делах. Он ударил ножом Ивана и испугался. Глаза были полны ужаса и страха. Молодой совсем, пацан. Тоже к матери, наверное, бежать собрался. – Что же ты, парень, в спину-то меня? – улыбаясь, побелевшими губами прошептал Иван. Тот попятился назад, беспомощно икнул и резко бросился в тайгу. Иван почти не чувствовал боли. Тяжело пошатываясь, он направился к родной деревне. Шаг... второй... третий... Почему, интересно, заключенных привозят именно сюда, на его родину? А пацан-то совсем молодой, лет восемнадцать... И ножом, наверно, ударил в первый раз... Четвертый... Пятый... Иван поднял голову и глянул на чистое небо. Что-то резко качнуло его, потом сбило с ног. Он упал руками вперед, к родному дому, словно закрыв собой родную деревню от беглых людей. День был тихий, теплый, бабье лето дремало на Севере.